Франсин Риверс - Веяние тихого ветра [A Voice in the Wind]

— Я просто проходила мимо, — только теперь Юлия обратила внимание на реакцию матери. Она тут же решила переменить тему. — Так ты станешь сенатором, Марк?

— Нет, — ответил Марк и взглянул на отца, — а если ты хочешь иметь в политике своих людей, то лучше помоги несчастному Антигону.

— Антигону? — переспросил Децим. — Этому щенку, который продает аристократам статуи?

— Не статуи, отец, а произведения искусства.

Децим насмешливо фыркнул.

Марк налил в кубок вина и передал его отцу:

— Сегодня днем Антигон сказал мне, что готов поставить на карту свою жизнь, это касается тех зрелищ, в которые он вложил средства на прошлой неделе. Всего за несколько тысяч сестерциев ты мог бы иметь в сенате своего человека. У него есть связи с Веспасианом через сына императора, Домициана. Они с Антигоном вместе тренируются в лудусе. Так что сенаторский пост для Антигона — лишь вопрос времени, конечно, если только до этого он не убьет себя.

— Не думаю, что Антигон способен сделать с собой что–нибудь, — сухо сказал Децим. — Разве что в результате несчастного случая.

— Антигон преклоняется перед Сенекой, а ты знаешь, что Сенека проповедовал самоубийство. Так что, если Антигон умрет, мы упустим такой шанс, — сказал Марк, и по его тону было понятно, что его все это забавляет.

Феба была потрясена:

— Я думала, Марк, что Антигон твой друг.

— Он и есть мой друг, мама, — мягко сказал Марк, — в данный момент упавший духом, — он снова посмотрел на отца, — а политические амбиции часто приводят к бедности.

Децим сжал губы. Его сын говорил правду. Децим знал не одного сенатора, наложившего на себя руки, когда жизнь полетела под откос, потому что все силы были отданы политике. «Задобрить толпу», — сказал Марк. Это утверждение было вполне уместным. А толпа напоминает дорогую и неверную госпожу. Он смягчился:

— Выясни, в чем он нуждается, и мы обсудим это.

Марк был удивлен уступкой отца. Он ожидал длинных и трудных дебатов, прежде чем отец согласится дать динарий. Он назвал цену, от которой отец вздел кверху брови.

— Сегодня я сказал Антигону, что мой отец мудрый и щедрый благодетель.

— В самом деле? — сказал Децим, разрываемый между гневом и гордостью по поводу такой дерзости своего сына.

Улыбаясь, Марк поднял свой кубок в знак приветствия:

— Вот увидишь, Антигон не забывает доброты. Прежде чем пойти домой, я обсудил с ним возможный вариант договора на определенный срок. Он с готовностью согласился.

Децим увидел, что его сын уже приступил к осуществлению собственных планов:

— И что ты имеешь в виду, Марк? Храмы богине Фортуне?

— Нет, ничего такого грандиозного, отец. Дома для твоей новой и благородной аристократии, я думаю. И жилища для плебеев, если ты так хочешь.

Пришедшая в уныние от напряженных отношений между отцом и сыном, Феба кивнула рабу Партиану, стоявшему в дверях: «Обслужите нас». Партиан дал сигнал, и два молодых греческих раба молча вошли в помещение и скромно сели в углу. Один мягко ударил в легкий барабан, а другой заиграл на лире. Молодая египетская рабыня внесла серебряное блюдо, на котором лежали куски жареного мяса свиньи, откормленной в дубовых лесах.

— Я обещал Антигону, что сегодня вечером сообщу ему твое решение, — сказал Марк, выбирая себе кусок мяса.

— Ты так уверен, что я соглашусь? — сухо спросил Децим.

— Ты всегда учил меня не упускать выгодной возможности. Другого такого случая может и не представиться.

— Не все то, чему я тебя учил, тебе следовало бы усваивать, — заметил Децим.

Когда мясо было съедено, принесли фрукты. Юлия выбрала себе небольшую гроздь сирийского винограда. Марк взял персидский персик. Рослый Партиан невозмутимо стоял в дверях. Когда кубки опорожнялись, египтянка снова наполняла их вином.

— Мрамор легко можно взять в Луне и Паросе, — говорил Децим, обсуждая идею Марка. — А вот кедр растет только в Ливане, и он нам дорого обойдется. Лучше ввозить лес из Греции.

— А почему не из Галлии? — спросил Марк.

— В этом регионе по–прежнему очень неспокойно. Если ты хочешь, чтобы договор выполнялся, тебе нужен материал на руках, а не в пути.

Партиан знаком приказал египтянке принести в небольших чашах теплую ароматизированную воду. Наклонившись, чтобы поставить воду перед Марком, египтянка подняла глаза и многозначительно посмотрела на него. Слегка улыбнувшись, Марк опустил руки в чашу и стал мыть пальцы от мяса и фруктового сока. Он взял полотенце, которое дала ему девушка, и весело взглянул на нее, пока она стояла в ожидании его приказов.

— Можешь идти, Вития, — мягко сказала Феба, отпуская девушку. Молодая египтянка была не первой рабыней в доме Валериана, влюбленной в его сына, и Феба знала об этом. Марк был красивым, статным юношей, от которого исходила большая энергия. Его мораль была вовсе не такой, какую хотела бы видеть Феба; его мораль была, пожалуй, полной противоположностью всему тому, чему мать учила его еще с тех пор, когда держала у себя на коленях. И если только у какой–нибудь молодой и красивой женщины возникало желание, Марк всегда был готов его удовлетворить. Но в Риме было полно молодых женщин из социального круга Марка, которым эта египтянка и в подметки не годилась.

Недовольство матери позабавило Марка, но он решил ответить на ее молчаливую мольбу. Положив полотенце на стол, он встал.

— Пойду и скажу Антигону о твоем решении, отец. Он очень обрадуется. Я благодарен тебе.

— Ты опять уходишь? — разочарованно произнесла Юлия. — О Марк! Несколько часов назад ты пришел, большую часть времени вы разговаривали с отцом. Мы так толком и не поболтали!

— Сегодня вечером ничего не получится, Юлия, — он наклонился и поцеловал ее в щеку, — когда приду, расскажу тебе о зрелищах, — шепнул он ей на ухо так, чтобы слышала только она.

Децим и Феба смотрели вслед уходящему сыну. Юлия вскочила и побежала за ним. Фебе доставляло большую радость видеть, как Юлия любит своего старшего брата, и какие нежные чувства испытывает Марк к своей сестре. Разница в возрасте между ними составляла восемь лет, а два других ребенка Фебы умерли в младенчестве.

Однако в последнее время близость в их отношениях стала беспокоить Фебу. Юлия была одухотворенной и страстной натурой, которую легко испортить. А Марк стал убежденным эпикурейцем. В жизни он видел только две цели — приумножать богатства и получать удовольствия всюду, где это только возможно. Феба подумала, что вряд ли стоит обвинять молодежь в приверженности такой философии, потому что за последние несколько лет кроме потрясений и кровопролития они мало что видели. Жизнь была нестабильной. И все же такие взгляды ее беспокоили.

Куда девалась благопристойность? Куда девались чистота и верность? Жизнь — это ведь не только удовольствия. Это еще и долг, и честь. Это еще и строительство семьи. Это еще и забота о тех, кто сам о себе не может позаботиться.

Она повернулась к Дециму. Тот был погружен в свои мысли. Она снова прикоснулась к его руке и сказала:

— Я хочу, чтобы Марк женился и остепенился. Что он сказал о твоей идее породниться с Гарибальди?

— Он отказался.

— И ты не смог его уговорить? Олимпия очень милая девушка.

— Ты, наверное, уже обратила внимание, что Марк сам выбирает себе красивых девушек, даже не разбирая, рабыни они или свободные, — сказал Децим, — Я не думаю, что он вообще хочет жениться.

В этот момент ему стало интересно, по–прежнему ли его сын так глуп, чтобы всерьез думать о прочных отношениях с Аррией. Вряд ли.

— Он становится каким–то бесцельным, — сказала Феба.

— Не бесцельным, моя любовь. А устремленным в себя. Нетребовательным. — Децим встал, вместе с ним встала и Феба. — Он ничем не отличается от своих друзей из аристократов. Жизнь для него — это большая охота; все нужно испытать, попробовать. И мало кто в эти дни думает о благе Рима.

Они прошли в перистиль, огромный коридор, который опоясывал кругом двор, прошли мимо белых мраморных колонн и вышли в сад. Вечер был теплый, и в чистом небе сияли звезды. Дорожка пролегала среди постриженных кустов и цветущих деревьев. Посреди клумбы стояла мраморная статуя обнаженной женщины, а в другом конце дорожки стояла аналогичная мужская скульптура. Совершенные скульптурные формы сияли белизной в лунном свете. Децим вспомнил тот день, когда Марк впервые побрился. Они тогда вместе отнесли сбритые волосы в храм Юпитера. Марк принес их в жертву и стал мужчиной. Казалось, что это было вчера, — и в то же время прошла целая вечность. Позднее, когда Марк подрастал, Децим был свидетелем того, как мальчик обучался риторике и военному искусству. И все же, в какой–то момент времени он потерял над ним контроль. Он потерял своего сына.